- Я? - повторил Равик. - Что ты знаешь обо мне? Что знаешь ты о
человеке, в чью жизнь, и без того шаткую, внезапно врывается любовь? Как
дешево стоят в сравнении со всем этим твои жалкие восторги! Когда после
непрерывного падения человек внезапно остановился и почувствовал почву под
ногами, когда бесконечное "почему" превращается наконец в определенное "ты",
когда в пустыне молчания, подобно миражу, возникает чувство, когда вопреки
твоей воле и шутовской издевке над самим собой игра крови воплощается в
чудесный пейзаж и все твои мечты, все грезы кажутся рядом с ним бледными и
мещански ничтожными... Пейзаж из серебра, светлый город из перламутра и
розового кварца, сверкающий изнутри, словно согретый жаром крови... Что
знаешь ты обо всем этом? Ты думаешь, об этом можно сразу же рассказать? Тебе
кажется, что какой-нибудь болтун может сразу же втиснуть все это в готовые
штампы слов или чувств? Что знаешь ты о том, как раскрываются могилы, о том,
как страшны безликие ночи прошлого?.. Могилы раскрываются, но в них нет
больше скелетов, а есть одна только земля. Земля - плодоносные ростки,
первая зелень. Что знаешь ты обо всем этом? Тебе нужно опьянение, победа над
чужим "я", которое хотело бы раствориться в тебе, но никогда не растворится,
ты любишь буйную игру крови, но твое сердце остается пустым, ибо человек
способен сохранить лишь то, что растет в нем самом. А на ураганном ветру
мало что может произрастать. В пустой ночи одиночества - вот когда в
человеке может вырасти что-то свое, если только он не впал в отчаяние... Что
знаешь ты обо всем этом?

Тишина (только целиком... никак иначе)
Притча

Горные вершины дремлют;
В долинах, утесах и пещерах тишина.
Алкман

-- Внемли мне, -- молвил Демон, возлагая мне руку на голову. -- Край, о
котором я повествую, -- унылый край в Ливии, на берегах реки Заиры, и нет
там ни покоя, ни тишины.
Воды реки болезненно-шафранового цвета; и они не струятся к морю, но
всегда и всегда вздымаются, бурно и судорожно, под алым оком солнца. На
многие мили по обеим сторонам илистого русла реки тянутся бледные заросли
гигантских водяных лилий. Они вздыхают в безлюдье, и тянут к небу длинные,
мертвенные шеи, и вечно кивают друг другу. И от них исходит неясный ропот,
подобный шуму подземных вод. И они вздыхают.
Но есть граница их владениям -- ужасный, темный, высокий лес. Там,
наподобие волн у Гебридских островов, непрестанно колышется низкий
кустарник. Но нет ветра в небесах. И высокие первобытные деревья вечно
качаются с могучим шумом и грохотом. И с их уходящих ввысь вершин постоянно,
одна за другою, надают капли росы. И у корней извиваются в непокойной
дремоте странные ядовитые цветы. И над головою, громко гудя, вечно стремятся
на запад серые тучи, пока не перекатятся, подобно водопаду, за огненную
стену горизонта. Но нет ветра в небесах. И по берегам реки Заиры нет ни
покоя, ни тишины.
Была ночь, и падал дождь; и, падая, то был дождь, но, упав, то была
кровь. И я стоял в трясине среди высоких лилий, и дождь падал мне на голову
-- и лилии кивали друг другу и вздыхали в торжественном запустении.
И мгновенно сквозь прозрачный мертвенный туман поднялась багровая луна.
И взор мой упал на громадный серый прибрежный утес, озаренный светом луны. И
утес был сер, мертвен, высок, -- и утес был сер. На нем были высечены
письмена. И по трясине, поросшей водяными лилиями, я подошел к самому
берегу, дабы прочитать письмена, высеченные на камне. Но я не мог их
постичь. И я возвращался в трясину, когда еще багровей засияла луна, и я
повернулся и вновь посмотрел на утес и на письмена, и письмена гласили:
запустение.
И я посмотрел наверх, и на краю утеса стоял человек; и я укрылся в
водяных лилиях, дабы узнать его поступки. И человек был высок и величав и
завернут от плеч до ступней в тогу Древнего Рима. И очертания его фигуры
были неясны -- но лик его был ликом божества; и ризы ночи, тумана, луны и
росы не скрыли черт его лица. И чело его было высоко от многих дум, и взор
его был безумен от многих забот; и в немногих бороздах его ланит я прочел
повествование о скорби, усталости, отвращении к роду людскому и жажде
уединения.
И человек сел на скалу и склонил голову на руку и смотрел на
запустение. Он смотрел на низкий непокойный кустарник, и на высокие
первобытные деревья, и на полные гула небеса, и на багровую луну. И я
затаился в сени водяных лилий и следил за человеком. И человек дрожал в
уединении; но убывала ночь, а он сидел на утесе.

И человек отвел взор от неба и взглянул на унылую реку Заиру, и на
мертвенную желтую воду, и на бледные легионы водяных лилий. И человек внимал
вздохи водяных лилий и ропот, не умолкавший среди них. И я притаился в моем
укрытии и следил за человеком. И человек дрожал в уединении; но убывала
ночь, а он сидел на утесе.
Тогда я спустился в трясину и направился по воде в глубь зарослей
водяных лилий и позвал гиппопотамов, живущих на островках среди топи. И
гиппопотамы услышали мой зов и пришли с бегемотом к подножью утеса и рычали,
громко и устрашающе, под луной. И я притаился в моем укрытии и следил за
человеком. И человек дрожала уединении; но убывала ночь, а он сидел на
утесе.
Тогда я проклял стихии проклятием буйства; и страшная буря разразилась
на небесах, где до того не было ветра. И небо потемнело от ярости бури -- и
дождь бил по голове человека -- и река вышла из берегов -- и воды ее
вспенились от мучений -- и водяные лилии пронзительно кричали -- и деревья
рушились под натиском ветра -- и перекатывался гром -- и низвергалась молния
-- и утес был сотрясен до основания. И я притаился в моем укрытии и следил
за человеком. И человек дрожал в уединении; но убывала ночь, а он сидел на
утесе.
Тогда я разгневался и проклял проклятием тишины реку и лилии, ветер и
лес, небо и гром и вздохи водяных лилий. И они стали прокляты и затихли. И
луна перестала карабкаться ввысь по небесной тропе, и гром заглох, и молния
не сверкала, и тучи недвижно повисли, и воды вернулись в берега и застыли, и
деревья более не качались, и водяные лилии не кивали друг другу и не
вздыхали, и меж ними не слышался ропот, не слышалось и тени звука в
огромной, бескрайней пустыне. И я взглянул на письмена утеса и увидел, что
они изменились; и они гласили: тишина.
И взор мой упал на лицо человека, и лицо его было бледно от ужаса. И он
поспешно поднял голову и встал на утесе во весь рост и слушал. Но не было ни
звука в огромной бескрайней пустыне, и письмена на утесе были: тишина. И
человек затрепетал и отвернулся и кинулся прочь, так что я его более не
видел".
Да, прекрасные сказания заключены в томах Волхвов, в окованных железом
печальных томах Волхвов. Там, говорю я, чудесные летописи о Небе и о Земле,
и о могучем море, и о Джиннах, что завладели морем и землей и высоким небом.
Много мудрого таилось и в речениях Сивилл; и священные, священные слова были
услышаны встарь под тусклой листвой, трепетавшей вокруг Додоны, но, клянусь
Аллахом, ту притчу, что поведал мне Демон, восседая рядом со мною в тени
могильного камня, я числю чудеснейшей всех! И, завершив свой рассказ, Демон
снова упал в разверстую могилу и засмеялся. И я не мог смеяться с Демоном, и
он проклял меня, потому что я не мог смеяться. И рысь, что вечно живет в
могиле, вышла и простерлась у ног Демона и неотрывно смотрела ему в лицо.

Каждому своя Химера

Под нависшим серым небом, посреди широкой пыльной равнины, где не было ни дорог, ни травы, ни даже единого ростка крапивы или чертополоха, - я повстречал множество людей, которые шли согнувшись.
Каждый из них нес на спине громадную Химеру, тяжелую, словно мешок муки или угля, словно снаряжение римского пехотинца.
Но чудовищная тварь вовсе не была неподвижным грузом; напротив, она охватывала и сковывала человека своими упругими и сильными мускулами; она вцеплялась мощными когтями в грудь своего носильщика; и ее фантастическая голова вздымалась над его лбом, подобно тем ужасным шлемам, которыми воины в древности стремились повергнуть в страх своих противников.
Я заговорил с одним из этих людей и спросил, куда они все направляются. Он отвечал, что об этом ничего не известно ни ему, ни другим; но очевидно, что они движутся к какой-то цели, ибо неодолимая потребность все время побуждает их идти вперед.
Любопытная вещь: никто из этих путников, казалось, и не помышлял взбунтоваться против свирепого чудовища, уцепившегося за его шею и словно приросшего к спине; можно было подумать, что каждый считает своего монстра неотъемлимой частью самого себя. Их лица, усталые и серьезные, не свидетельствовали об отчаянии; под тоскливым куполом небоа, погружая ноги в пыль земли, столь же пустынной, как это небо, они брели с покорностью тех, кто осужден надеяться вечно.
Шествие проследовало мимо меня и скрылось в дымке горизонта, там, где земная поверхность, закругляясь, ускользает от любопытного человеческого взгляда.
Несколько мгновений я пытался разгадать суть этой мистерии; но вскоре непреодолимое Равнодушие навалилось на меня, и им я был придавлен сильнее, чем те, кто сгибался под тяжестью губительных Химер.

Я один.
Пустота отлилась в изваянье.
Это конь. Грива пепельна. Площадь буграми.

Я один.
Полый оттиск, каверна, зиянье.
Виноградная шкурка в асбестовой рани.

_Тонет в капле зрачка все земное сиянье.
Запевает петух - и запев долговечней гортани_.

Я один.
Забываются, город, твои плотоядные трупы.
Глохнет гомон зевак - муравьями кишащие рты.

Мертвый цирк обмерзает, растут ледяные уступы,
капители безжизненных щек. Я озноб пустоты.

Я один.
С этим полым конем, изваянием ветра.
Вестовой моей жизни, бессильной поднять
якоря.

Я один.
Нет ни нового века, ни нового света.
Только синий мой конь и заря.

Кто написал на этих стенах кровью:
"Свобода, братство, равенство
Иль смерть" ?
Свободы нет.
Но есть освобожденье,
Среди рабов единственное место,
Достойное свободного, - тюрьма!
Нет братства в человечестве иного,
Как братство Каина.
Кто связан кровью
Еще тесней, чем жертва и палач?
Нет равенства - есть только равновесье,
Но в равновесье - противоупор,
И две стены, упавши друг на друга,
Единый образуют свод.
Вы верите, что цель культуры - счастье,
Что благосостоянье - идеал?
Страдание и голод - вот резец,
Которым смерть ваяет человека.
Не в равенстве, не в братстве, не в свободе,
А только в смерти правда мятежа.

Дмитрий Рындин. Ад на Земле

Hell on The Earth
(Ад на Земле)

То, что мы считаем раем,
в действительности ад...

Все было кончено... Не было более смысла жить. К чему? Что он получил
от этой жизни, прожив два десятка лет? Боль и унижение, потери друзей и
близких, разочарование и редкие триумфы...
Он имел множество друзей, но лишь наверное двоих он мог назвать
близкими. Они понимали его с полуслова. Иногда даже не надо было говорить,
чтоб тебя поняли, а это громадное счастье, когда тебя понимают.
Один друг, тихо ушел из его жизни, чтобы продолжить жить своей, где-то
далеко. Второй остался верен человеческому понятию дружбы и прошел с ним
через большую часть передряг, уготованных ему судьбой. И тем не менее, это
был не тот человек, к которому можно было прийти и излить душу. Он бы
выслушал, посочувствовал и не более.
А что еще собственно можно тут ожидать? Каждый человек обречен быть
одиноким до конца своих дней... Одиноким в толпе, таких же как он сам --
одиноких. Только большинство людей никогда об этом не задумывались. Ни к
чему это... Лучше ощущать себя счастливым, нежели несчастным. Но в один
нежданный момент ты перестаешь идти по течению жизни и делаешь шаг. Может
быть последний для тебя. Ты сразу все решаешь. Расставляешь все точки над
"I" или находишь свою "табуретку".
Человеческая душа схожа со вселенной. Ее невозможно понять. Это не дано
никому. Ее может понять только человек, которому она принадлежит. Если это
слово здесь подходит. Вы когда-нибудь пробовали осознать бесконечность
вселенной? Нет, нет, действительно осознать. Вы представьте, что за
атмосферой вашей планеты пустота и вечный холод. А теперь представьте
солнечную систему, радиусом в черт знает сколько миль. А теперь представьте,
что она одна в соизмеримом количестве себе подобных в нашей галактике. А
теперь представьте, если сможете, размер галактики. Ну так вот, галактика --
одна из соизмеримого количества других галактик находящихся в нашей
вселенной, а вселенная -- одна из гигамножества себе подобных, находящихся в
бесконечности пустоты. Если вы смогли это представить и остаться в здравом
уме -- вы великий человек. Совершить такое, равносильно тому, чтобы в
течении дня задаваться мыслью о том,что лет через сорок ты умрешь. Жил, и
нет тебя. Конец всему. Те кто, думал об этом, навсегда поселились в белых
палатах "санитариумов".
Что остается? Тоска. У некоторых ярость. И тогда они становятся
маньяками. У тех, у кого осталась тоска -- замыкаются на себе или уходят из
жизни...
Вот и он подошел к этой черте. Все... Не к чему стремиться. Кругом
подлость, тупость, ложь, лень. Всем на все плевать. Абсолютно все равно, что
будет завтра. А тем кому не все равно -- барахтаются в океане беспредела,
пытаясь выплыть. Они не знают, что берега нет... Они становятся медиками,
учителями или охраняют абсурдное понятие Закона. Другие находят забытье в
белой паутине крэга и ЛСД. Кто-то уходит в армию, чтобы защищать Родину от
таких же как и он сам...
Можно переделать обстоятельства. Человека не переделаешь. Он должен
пройти сам свой путь. От рождения из чрева матери до смерти в постели или на
помосте гильотины...
Ему оставалось жить не более минуты... Кровь,заливая кросовки и джинсы
стекала непрекращающейся струйкой на пол. Он сидел один, в кресле, спиной к
окну, в полутемной комнате. Абсолютно один. Кроме него, кресла и
увеличивающейся лужи крови ничего не было... Белые стены -- белый потолок.
Кровь стекала из перерезанных вен левой руки, в ладонь и водопадиком смерти
устремлялась к полу, капля за каплей унося жизнь из уставшего тела и
сознание из уставшей души...
Смотря на этот страшный водопад, он заплакал. Заплакал не от боли или
страха перед смертью, он заплакал от боли отчаяния теснившей его грудь...
Всхлипы становились все реже и реже и наконец совсем стихли. Жизнь покинула
его бренное тело...

Четыре цикла
Историй всего четыре. Одна, самая старая - об укрепленном городе,
который штурмуют и обороняют герои. Защитники знают, что город обречен мечу
и огню, а сопротивление бесполезно; самый прославленный из завоевателей,
Ахилл, знает, что обречен погибнуть, не дожив до победы. Века принесли в
сюжет элементы волшебства. Так, стали считать, что Елена, ради которой
погибали армии, была прекрасным облаком, виденьем; призраком был и громадный
пустотелый конь, укрывший ахейцев. Гомеру доведется пересказать эту легенду
не первым; от поэта четырнадцатого века останется строка, пришедшая мне на
память:
"The borgh brittened and brent to brondes and askes"[1] Данте Габриэль
Россетти, вероятно, представит, что судьба Трои решилась уже в тот миг,
когда Парис воспылал страстью к Елене;
Йитс предпочтет мгновение, когда Леда сплетается с Богом, принявшим
образ лебедя.
Вторая, связанная с первой, - о возвращении. Об Улиссе, после десяти
лет скитаний по грозным морям и остановок на зачарованных островах
приплывшем к родной Итаке, и о северных
богах, вслед за уничтожением земли видящих, как она, зеленея и лучась,
вновь восстает из моря, и находящих в траве шахматные фигуры, которыми
сражались накануне.
Третья история - о поиске. Можно считать ее вариантом предыдущей. Это
Ясон, плывущий за золотым руном, и тридцать персидских птиц, пересекающих
горы и моря, чтобы увидеть лик
своего бога - Симурга, который есть каждая из них и все они разом. В
прошлом любое начинание завершалось удачей. Один герой похищал в итоге
золотые яблоки, другому в итоге удавалось захватить Грааль. Теперь поиски
обречены на провал. Капитан Ахав попадает в кита, но кит его все-таки
уничтожает; героев Джеймса и Кафки может ждать только поражение. Мы так
бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо
сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны верить в рай и еще
меньше - в ад.
Последняя история - о самоубийстве бога. Атис во Фригии калечит и
убивает себя; Один жертвует собой Одину, самому себе, девять дней вися на
дереве, пригвожденный копьем; Христа распинают римские легионеры.
Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем
пересказывать их - в том или ином виде.

1- Эта строка на средневековом английском языке значит
приблизительно следующее: "Крепость, павшая и стертая до
пламени и пепла". Она - из замечательной аллитерационной поэмы
"Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь", которая сохраняет первобытную
музыку саксонской речи, хотя и создана через несколько веков
после завоевания Англии под предводительством Вильяльма
Незаконнорожденного.

Ни тем вечером, ни наутро не умер прославленный Джамбаттиста Марино,
которого многоустая Слава (вспомним этот его излюбленный образ)
провозгласила новым Гомером и новым Данте, однако тихий и неприметный случай
означил в ту пору конец его жизни. Увенчанный прожитым веком и общим
признанием, он гаснул под балдахином на испанской широкой кровати. Можно
представить себе рядом с нею затененный балкон, что взирает всегда на
закаты, а ниже - мрамор, и лавры, и сад, что множит ступени в зеркальном
квадрате бассейна.
Женщина ставила в воду желтую розу. Мужчина медленно двигал губами,
слагая обычные рифмы, которые, правду сказать, и ему самому надоели изрядно:
Царственность сада, чудо природы,
Гемма весенняя, око апреля...

И вдруг наступило прозрение. Марино увидел розу такою, какой ее видел,
наверно, Адам в райских кущах, и понял: она существует в собственной
вечности, а не в строках поэта. Мы в силах дать абрис, дать описание, но не
ее отражение. Стройные чванные книги, льющие золото в сумеречном зале, - не
зеркало мира (как тешил себя он тщеславно), а нечто такое, что придано миру, и только.
Мысль эта озарила Марино в канун его смерти, быть может, она озарила и
Данте и Гомера тоже.

Легенда

После смерти Авель увидел Каина. Они шли по пустыне высокие, и видно их
было издалека. Они сели на землю, развели костер и согрели себе еду.
Молчали, как всякий уставший после долгого трудного дня.
На небе зажглась одна, еще никем не названная звезда. Каин сказал
брату:
- Прости.
- Я не помню уже. Мы вместе опять. Кто кого убивал, брат?
- Вот теперь ты простил меня, Авель. Забыть - это значит простить. И я
постараюсь не помнить.
- Да, мой брат. Лишь пока вспоминаешь - виновен.

Но священник остановил меня: ему вздумалось узнать, какой я представляю
себе загробную жизнь.Тогдая крикнул ему:
-- Такой, чтобы в ней я мог вспоминать земную жизнь!
И тотчас я сказал, что с меня хватит этих разговоров. Он еще хотел было
потолковать о боге, но я подошел к нему и в последний p`g попытался
объяснить, что у меня осталось очень мало времени и я не желаю тратить его
на бога. Он попробовал переменить тему разговора -- спросил, почему я
называю его "господин кюре", а не "отец мой". У меня не выдержали нервы, я
ответил, что он не мой отец, он в другом лагере.
-- Нет, сын мой, -- сказал он, положив мне руку на плечо. -- Я с вами,
с вами. Но вы не видите этого, потому что у вас слепое сердце. Я буду
молиться за вас.
И тогда, не знаю почему, у меня что-то оборвалось внутри. Я заорал во
все горло, стал оскорблять его, я требовал, чтобы он не смел за меня
молиться. Я схватил его за ворот. В порывах негодования и злобной радости я
изливал на него то, что всколыхнулось на дне души моей. Как он уверен в
своих небесах! Скажите на милость! А ведь все небесные блаженства не стоят
одногоединственного волоска женщины. Он даже не может считать себя живым,
потому что он живой мертвец. У меня вот как будто нет ничего за душой. Но
я-то хоть уверен в себе, во всем уверен, куда больше, чем он, -- уверен, что
я еще живу и что скоро придет ко мне смерть. Да, вот только в этом я и
уверен. Но по крайней мере я знаю, что это реальная истина, и не бегу от
нее. Я был прав, и сейчас я прав и всегда был прав. Я жил так, а не иначе,
хотя и мог бы жить иначе. Одного я не делал, а другое делал. И раз я делал
это другое, то не мог делать первое. Ну что из этого? Я словно жил в
ожидании той минуты бледного рассвета, когда окажется, что я прав. Ничто,
ничто не имело значения, и я хорошо знал почему. И он, этот священник, тоже
знал почему. Из бездны моего будущего в течение всей моей нелепой жизни
подымалось ко мне сквозь еще не наставшие годы дыхание мрака, оно все
уравнивало на своем пути, все доступное мне в моей жизни, такой ненастоящей,
такой призрачной жизни. Что мне смерть "наших ближних", материнская любовь,
что мне бог, тот или иной образ жизни, который выбирают для себя люди,
судьбы, избранные ими, раз одна-единственная судьба должна была избрать меня
самого, а вместе со мною и миллиарды других избранников, даже тех, кто
именует себя, как господин кюре, моими братьями. Понимает он это? Понимает?
Все кругом -- избранники. Все, все -- избранники, но им тоже когда-нибудь
вынесут приговор. И господину духовнику тоже вынесут приговор. Будут судить
его за убийство, но пошлют на смертную казнь только за то, что он не плакал
на похоронах матери. Что тут удивительного? Собака старика Саламано дорога
ему была не меньше жены. Маленькая женщина-автомат была так же во всем
виновата, как парижанка, на которой женился Массон, или как Мари, которой
хотелось, чтобы я на ней женился. Разве важно, что Раймон стал моим
приятелем так же, как Селест, хотя Селест во сто раз лучше его? Разве важно,
что Мари целуется сейчас с каким-нибудь новым Мерсо? Да понимает ли господин
кюре, этот благочестивый смертник, что из бездны моего будущего... Я
задыхался, выкрикивая все это. Но священника уже вырвали из моих рук, и
сторожа грозили мне. Он утихомирил их и с минуту молча смотрел на меня.
Глаза у него были полны слез. Он отвернулся и вышел.

... Нектарий, Истар, Аркадий и Зита стояли подле него. Пели райские птицы:
- Друзья,- сказал великий архангел,- нет, не станем завоевывать небо.
Довольно того, что это в наших силах. Война порождает войну, а
победа-поражение.
Побежденный бог обратится в Сатану, победоносный Сатана станет богом.
Да избавит меня судьба от такой страшной участи! Я люблю ад, взрастивший мой
гений, люблю землю, которой мне удалось принести немного добра, если только
это возможно в ужасном мире, где все живет убийством. Ныне благодаря нам
старый бог лишился земного владычества, и все мыслящее на земном шаре не
хочет знать его или же презирает. Но какой смысл в том, чтобы люди не
подчинялись. Иалдаваофу, если дух его все еще живет в них, если они, подобно
ему, завистливы, склонны к насилию и раздорам, алчны, враждебны искусству и
красоте? Какой смысл в том, что они отвергли свирепого демиурга, раз они
отказываются слушать дружественных демонов, несущих им познание истины,-
Диониса, Аполлона и Муз? Что же касается нас, небесных духов, горних
демонов, то мы уничтожили Иалдаваофа, нашего тирана, если победили в себе
невежество и страх.
И Сатана обратился к садовнику:
- Нектарий, ты сражался вместе со мной до рождения мира. Мы были
побеждены тогда, ибо мы не понимали, что победа - дух и что в нас, и только
в нас самих, должны мы побороть и уничтожить Иалдаваофа.

Он не дошел до кафедры, развернулся лицом к людям. И люди затаились, лишь задние тянули шеи. Лицо пророка было спокойно и строго, глаза блуждали по собравшимся, и те, на ком они задерживались, смущенно отворачивались.
На самом заднем ряду сбоку на скамье пристроился Маной, здоровой рукой покоил на коленях мертвую руку, взгляд его был тоскующе влажен, как у овцы, отбившейся от стада. Назаретянин кивнул ему, позвал внятно:
— Иди сюда!
Маной вздрогнул и не посмел двинуться.
— Иди!.. Стань на середину.
Тогда Маной зашевелился. Он давно уже не мог подыматься с легкостью, всегда с лишними движениями, всегда с натугой. Но поднялся, двинулся вперед с опаской, волоча непослушные ноги, и рука бескостно болталась вдоль тела.
Он встал рядом с гостем и уронил голову. А гость словно забыл о нем снова вглядывался в людей.
— Должно ли в субботу добро делать? Или зло делать? — громко спросил назаретянин. — Вот он, видите?.. — указал на Маноя. — Спасти в субботу его или погубить?
Молчание в ответ, только настороженно скрипели синагогские скамьи.
— Суббота для человека или человек для субботы?..
Несмелая тишина.
— Руку! — Маною резко, окриком. — Протяни руку!
Бескостная рука Маноя шевельнулась и поднялась… Никто почему то не ахнул, не удивился. Похоже, сам Маной тоже.
Гость взял его ладонь.
— Мне подал руку — подашь теперь каждому. Только надо сильно желать.
Что богу до тех, кто ничего не желает, даже здоровья себе… — Он оттолкнул от себя Маноя. — Иди!.. Смелей, смелей! Ты человек, как и все!
И Маной пошел, его качало от изумления, и руку он нес приподнятой, боялся опустить.
— Посему Сын Человеческий есть господин субботы! — возвестил гость и двинулся вслед за Маноем.

ОТЕЧЕСТВА ЛИШЕННЫЙ

Была у тебя страна,
И был у тебя свой дом,
Где ты со своей семьей
Лелеял побеги роз:
Но, родины не ценя,
Свой дом не сумев сберечь
И мало любя семью,
Ты все потерял - был день.
Зачем же теперь видна
Во взоре тоска твоем
И в чужом краю зимой
Ты бродишь и наг и бос?
И ждешь не дождешься дня
Услышать родную речь
И, сев на свою скамью,
Смотреть на сгоревший пень?..
И снова сажать ростки,
И снова стругать бревно,
И свадьбу опять сыграв,
У неба молить детей, -
Чтоб снова в несчастный час,
Упорной страшась борьбы,
Презренным отдать врагам
И розы, и честь, и дом:
Глупец! От твоей тоски
Заморским краям смешно,
И сетовать ты не прав,
Посмешище для людей:
Живи же, у них участь
Царем быть своей судьбы!..
- Стихи посвящаю вам,
Всем вам, воплощенным в "нем"!

Как призывный набат прозвучали в ночи тяжело шаги, -
Значит, скоро и нам уходить и прощаться без слов.
По нехоженым тропам протопали лошади, лошади,
Неизвестно к какому концу унося седоков.

Наше время иное, лихое, но счастье, как встарь ищи!
И в погоню летим мы за ним, убегающим, вслед.
Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей,
На скаку не заметив, что рядом товарищей нет.

И еще будем долго огни принимать за пожары мы,
Будет долго казаться зловещим нам скрип сапогов.
Про войну будут детские игры с названьями старыми,
И людей будем долго делить на своих и врагов.

А когда отграхочет, когда отгорит и отплачится,
И когда наши кони устанут под нами скакать,
И когда наши девушки сменят шинели на палтица,
Не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять...